«Пресс-секретарь отделения полиции Кембриджшира заявил, что обстоятельства смерти выглядят подозрительными и что ведется расследование, – говорит диктор. – Переходим к прогнозу погоды: метеорологический центр сообщает, что день будет ветреным».

Я выключаю радио. Наступившая тишина удваивает тревогу.

– В чем дело? – спрашиваю я.

Марк не отвечает. Его глаза смотрят внутрь. Плечи вытянулись напряженной линией.

– Это из-за новостей об умершей женщине?

Муж моргает. Кажется, я не ошиблась. Это из-за нее. Но почему?

– Я… меня просто шокировала эта новость, – говорит он, запинаясь. – Наверное, ее нашли в Райском заповеднике, у дороги. Это ужасно. Вот из-за чего сегодня утром гудела полицейская сирена.

Я всматриваюсь в его лицо. Челюсти сжаты.

– Не понимаю, отчего ты так разволновался.

– Вовсе нет, – возражает Марк, хотя напряженные плечи говорят об обратном. – Просто невнимательность. Сначала чайник, теперь чашка. Извини. Я сейчас все уберу.

Он поворачивается ко мне спиной и выходит из кухни.

Я смотрю на остатки кукурузных хлопьев у себя в тарелке. Есть больше не хочется.

Марк смел с пола остатки чашки и ушел в дальний конец сада, где у него оборудован кабинет. Мне не терпится взять Неттла и прогуляться до Райского заповедника. Часть парка наверняка оцеплена, но может, удастся подсмотреть, что там происходит у полиции.

Цепляю к ошейнику поводок и выхожу с собакой на солнце. Утренний воздух хрустит, чувствуется прохлада. От тротуара доносится слабый аромат жимолости. Мы направляемся к калитке у края Грантчестерского луга. Неттл рвется вперед, почуяв кролика, а то и двух. Я натягиваю поводок. Калитка скрипит, мы вступаем в заповедник. Земля под ногами мягкая, местами даже хлюпает. Множество следов, в основном свежих. Впереди пляшет бабочка-кареглазка, ее силуэт мерцает в солнечных лучах.

Мы пробираемся по заросшей тропе мимо старых ив, оставляя справа мутную заводь реки Кэм, и до меня доносятся приглушенные голоса. Вдалеке видны черные шлемы. Подхожу ближе. У берегового дощатого настила топчутся несколько человек, все смотрят в одну сторону. Трое полицейских не подпускают их ближе. Между двумя деревьями намотана и завязана бантом желтая лента, концы треплет ветер.

Притянув к себе Неттла, я присоединяюсь к людям. Мужчина в джинсах и мягкой куртке возится с камерой. Комментатор в костюме и с отросшей челкой вещает в микрофон. Все остальные таращатся на берег реки. Встав на цыпочки, я заглядываю поверх их голов.

– Никаких смартфонов! – Полицейский грозит пальцем мальчишке.

Представшая моим глазам картина меня разочаровывает. Тела нет, даже в мешке. Только двое мужчин в белых защитных костюмах и голубых резиновых перчатках. Один из них запечатывает что-то в пластиковый пакет. Второй фотографирует нависшее над Кэмом большое дерево. Его огромный ствол тянется футов на двадцать, частично погруженный в воду, потом выпрямляется, расходясь ветками и листьями.

– Что происходит? – Я поворачиваюсь к мужчине в оранжевых флуоресцентных беговых кроссовках.

– Утром здесь нашли мертвое тело.

– А почему я его не вижу?

– Ее недавно увезли, вон по дорожке. – Он указывает на другую тропу, противоположную той, по которой пришли мы с Неттлом.

– Должно быть, жуткое зрелище.

– Когда я здесь пробегал, ее как раз укладывали в мешок. Часа два уже прошло. Блондинка. Длинные волосы. Лица я не рассмотрел.

– Знаете, как ее нашли?

– Да, подслушал, что говорил этот человек. – Он указывает пальцем на комментатора с микрофоном. – Другой бегун заметил что-то в тростнике, она там застряла лицом вниз. Прямо у корней этого большого дерева.

– О господи.

– Надо мне было встать сегодня пораньше. Тогда бы я ее первый заметил.

– Интересно, знают они уже, кто она такая?

– Человек из новостей сказал, что в кармане нашли водительское удостоверение. Но имени не назвал.

Я киваю.

– Ладно, я пошел. Тут уже становится скучно. Милая собачка.

Он поворачивается и убегает, сверкая среди деревьев кроссовками. Я отмечаю, что комментатор складывает микрофон. Камера тоже выключена. Я ослабляю поводок Неттла и тяну его к дому между шуршащих на ветру ив.

Бедняжка. Что с ней могло случиться?

Дома я не нахожу Марка. Наверное, он все еще в кабинете. Снимаю с Неттла ошейник и насыпаю ему в миску щедрую порцию сухого корма. Пока он с хрустом его поглощает, я натягиваю на себя комбинезон и перчатки. Дневник утверждает, что я не занималась грядками как минимум два дня. Сад наверняка вопиет об обрезке и прополке. Всеми своими 1,4 акра.

Распахиваю дверь оранжереи и снова выхожу на солнце. Поднялся ветер. Ступаю на асфальтированную дорожку, ведущую к кабинету мужа. Гроза, разыгравшаяся позавчера утром, оставила следы разрушения по всему саду. Повсюду валяются обломанные ветки и оторванные прутья. Сотни листьев – ветер поднимает их в воздух и закручивает кругами. Буря даже выкорчевала несколько полированных черных и белых камней у края садовой дорожки. На их месте остались темные углубления без травы.

Я не вижу, куда унесло камни. Наверное, их утащил Неттл. Есть у него манера хватать и припрятывать что попало – дневник говорит, что в прошлое Рождество я нашла у него в корзинке два булыжника и погрызенный теннисный мяч. Я умею выучивать мелкие случайные факты, что бы там Марк ни думал.

Достав из-под садового навеса грабли, я принимаюсь за работу. Вскоре около живой изгороди перед домом собирается груда оборванных листьев. От этой кучи успокаивающе веет запахом земли. Работа в саду лечит, – наверное, это правда, поскольку тяжесть у меня в животе постепенно уходит. А может, все дело во внушительной груде листьев – она свидетельствует о том, что я сделала сегодня утром что-то полезное. Домохозяйкам вроде меня приходится измерять ежедневные достижения числом предметов, которые они вычистили или надраили. Только это, пожалуй, и удерживает нас от безумия (или укрощает депрессию). В отличие от Марка, у меня нет книг с миллионными тиражами, которыми можно было бы гордиться.

В отличие от моего мужа, я мало чем могу гордиться в жизни. Так говорит мой дневник.

Не помогает делу и тот факт, что Марк, подобно большинству дуо, втайне считает моно тупыми. Он думает, что раз мы не способны помнить происходившее два дня назад, то и ум у нас тоже ограничен. Что мир вокруг себя мы воспринимаем близоруко. Ему не хватает смелости сказать это мне в лицо. Но я знаю, он думает об этом всякий раз, когда я открываю рот. Мой дневник подтверждает: все эти двадцать лет я сношу покровительственные насмешки от собственного дуо-мужа.

Но я не буду вдаваться в подробности. Я не стану думать о собственной неполноценности, истинной или мнимой. Особенно теперь, когда у меня наконец-то поднимается настроение.